Вы знaeтe, кaк пeрeвeсти нa иврит вырaжeниe «Знoйнaя жeнщинa, душa пoэтa»? A «У мeня чтo ни грoб, oгурчик!»? Я тoжe нe знaю. A Динa Маркон, переводчица русской литературы на иврит, знает. О том, как переводить классиков, чтобы они были созвучны современности, как не впасть в уныние от изнурительного литературного труда и как получать удовольствие от чтения – в нашей сегодняшней беседе.

- Насколько в Израиле интересуются русской литературой?

- Она интересна определенной публике. Это круг интеллектуалов, людей, которые сами занимаются литературой или просто очень ее любят. Это интеллигенция, которая ходит на литературные вечера и интересуется классикой. Это те люди, которые читали русских классиков в переводах Леи Гольдберг или Шлонского. Таких людей немного, но они есть.

- А зачем нужно было переводить «12 стульев» заново?

- Эта инициатива исходила от Дани Кермана, известного израильского писателя и иллюстратора. Он предложил перевести заново эту книгу. В Израиле вообще есть тенденция заново переводить книги, потому что иврит очень быстро развивается, и книги, написанные в сороковых-пятидесятых годах, сегодня просто непонятны молодым читателям. Несмотря на необыкновенное богатство языка, эти книги просто нечитабельны. Поэтому есть спрос на новые переводы классической литературы.

- Но очень многие вещи, которые описаны на страницах «12 стульев», сегодня не вполне понятны даже людям, которые читают эту книгу в оригинале.

- Да, поэтому моя работа была вдвойне сложной. Мне пришлось дать много примечаний, разъяснений и сделать это так, чтобы ивритоязычный читатель понял, о чем речь. Это необходимость, хотя примечания, конечно, отвлекают от чтения и прерывают плавное течение текста.

- Язык Ильфа и Петрова крайне сложен для перевода. Как вам удалось перевести эти перлы на иврит?

- Да, книга гениальная, а язык буквально искрится. Что ни фраза – то шедевр.

- Ну, например, как можно было перевести «лед тронулся, господа присяжные заседатели»?

- Я перевела так:
«הקרח נסדק, כבוד חבר המושבעים»

- Учитывая, что в Израиле практически нет льда, и читателю сложно представить себе, как он может тронуться, то объяснить, что имеется в виду, почти невозможно.

- Да, но люди все-таки путешествуют по миру и знают, что такое лед.

- А «знойная женщина, мечта поэта»?

- У меня получилось:
«אישה יוקדת – חלומו של משורר».

- Ну хорошо, а теперь сложное. Выражение Безенчука: «нимфа, туды ее в качель!»

- Я придумала так:
«נימפה, שילכו לאלף עזאזל!»
Или вот еще: «у меня что ни гроб, огурчик!» Я перевела:
«כול ארון אצלי בונבון!»
Тут ведь очень сложная идет игра слов. Ведь надо, чтобы язык был понятный, но при этом соответствовал эпохе. Я не могу, например, использовать арабский сленг, это будет звучать неестественно. Поэтому приходится придумать что-то свое.

- Перевести юмор – это, по-моему, вообще невозможно.

- Это сложно. Так же, как сложно поставить хорошую комедию, так же и сложно перевести смешную книгу. Но у меня был опыт. Мой отец, Александр Маркон, был журналистом и издал две книги юмористических рассказов. Это было еще в Латвии, на латышском языке. Поэтому Ильф и Петров мне очень близки.

- Бывает обидно, что вы не всегда можете передать красоту и юмор в тексте?

- Конечно. Есть вещи, которые теряются в переводе, к сожалению. Это неизбежно. Но я пытаюсь соблюдать баланс. То, что потерялось в одном месте, я пытаюсь дополнить в другом.

- Корней Чуковский в своей книге «Высокое искусство» говорил, что перевод — это автопортрет переводчика. Вы согласны с этим?

- Безусловно. В той же книге Чуковский писал, что переводчик должен быть прозрачным стеклом. И я стараюсь быть этим стеклом.

- Но, с другой стороны, вы должны вжиться в личность автора, понять и прочувствовать его для того, чтобы изложить текст его словами.

- Да, я иногда чувствую, что работа переводчика близка к актерской. Потому что я должна ощущать автора изнутри. Это очень интимное знакомство с автором, с его внутренним миром. Я считаю, что главное в работе переводчика – сохранить стиль автора. Тут ведь нужно очень многое понять и уловить. Ритм, стиль, любимые словечки, выражения. Для этого мне нужно очень тонко его чувствовать. Хотя и у любого переводчика есть свой стиль, от этого никуда не деться. Текст – это как партитура, которую получает музыкант. Ноты одни и те же, а играют все по-разному.

- Но у вас очень сложная задача. С одной стороны, вам нужно вжиться в автора и его персонажей, а с другой — наступить себе на горло, уйти в тень.

- Да, это непросто. Борьба с эго – это одна из самых сложных задач. Переводчик – это человек пишущий, поэтому приходиться заглушить свое желание высказаться, дать автору возможность быть единоличным хозяином текста.

- Какие книги давались тяжелее всего?

- Например, «Обломов» Гончарова. Этот плавный, вялый, ленивый язык настолько чужд ивриту – нервному, быстрому, точному, — что я очень долго никак не могла нащупать нужный стиль. И только ближе к концу я, наконец, поняла, как это должно звучать на иврите.

- И вам пришлось переписать весь перевод?

- Ну, скорее, не переписать, а отшлифовать то, что я уже перевала, с учетом правильной интонации.

- А кому сейчас придет в голову читать «Обломова»? В мире, где все мелькает и блестит, где найти для этого физические и эмоциональные силы?

- К моему удивлению, эта книга пользовалась большим успехом. Даже лекции про нее читали, а в «Синематеке» устроили просмотр советского фильма с Табаковым в главной роли. Никогда невозможно предугадать, какая книга вызовет интерес.

- В советской переводческой школе была такая традиция — «подстраивать» текст под стандарты читателя. То есть адаптировать его под советских граждан. Вы это делаете в своих ивритских переводах?

- Ну, слава Богу, мы не в Советском Союзе. Я не подстраиваю текст, я, скорее, объясняю его. Конечно, непросто бывает объяснить советские реалии двадцатых годов. Но я стараюсь все-таки не нарушить течение текста, а идти вместе с ним. В Израиле, кстати, в сороковые-пятидесятые годы была такая тенденция — все «ивритизировать». Например, «Алису в стране чудес» превратили в Ализу, потому что считалось, что израильским детям будет это имя понятнее. То есть переводчики занимались адаптацией текстов, особенно для детей.

- Вообще работа переводчика – очень опасное занятие. Переводчиков все время критикуют. Иногда за то, что перевод дословный, иногда за то, что перевод слишком вольный. Всегда найдется кто-то, кто будет недоволен переводом.

- Я все время чувствую, что балансирую на канате, ведь перевод — это очень тонкая работа. Я считаю, что перевод дословный невозможен. Это формальный подход, и он неудачный, на мой взгляд.

- Я столкнулась с таким явлением, что у нас, людей, читающих в том числе и по-русски, есть большое преимущество перед теми, кто читает только на иврите, потому что нам доступны переводы тех авторов, которых на иврите практически нет. Ну вот, например, «Карлсона, который живет на крыше» перевели всего несколько лет назад. А до этого целые поколения детей не знали, что это за книжка.

- Да, мы выросли на других книгах. Ведь в Советском Союзе были доступны одни авторы и недоступны другие. Но это культурные различия, это дело подхода. Хотя здесь люди росли на английских романах, которые я не читала и о которых даже не слышала.

- Мне кажется, дело еще в том, что на заре создания государства была задача создать израильскую литературу на иврите, поэтому все зарубежное находилось если не под запретом, то, по крайней мере, считалось менее важным.

- Нет, я не совсем согласна. Как раз в пятидесятых годах очень была популярна русская литература, она считалась эталоном. Потому что все крупнейшие фигуры в израильской литературе были так или иначе выходцами из России или из Польши. А потом больше стали интересоваться литературой на английском языке. Поэтому что касается переводов английской и американской литературы, здесь мало пробелов.

- А в чем тогда есть пробелы?

- В современных русских переводах. Русская классика практически полностью переведена, кроме, пожалуй, Салтыкова-Щедрина. На арабский он переведен, например. А на иврит нет. А еще я бы хотела заново перевести «Войну и мир» Толстого.

- Зачем? Четыре тома, с этими огромными вставками на французском языке, с этими батальными сценами! Зачем вам это нужно?

- Нет, нет. Меня как раз это не пугает. Я уже перевела «Воскресение» Толстого и его философские произведения, требующие, как мне кажется, не меньшего терпения. Вообще, это качество, необходимое для переводческого труда, и с каждым новым переводом приходится заново воспитывать его в себе. Существующий перевод Леи Гольдберг (пятьдесят третий год), любимой мною поэтессы и переводчика, к сожалению, уже устарел. Одним словом, если бы мне предложили, я взялась бы за этот труд, на который, несомненно, требуются годы.

фото: Эяль Ицхар

- Я знаю, что недавно вы перевели прозу Цветаевой. А как вы считаете, поэзию перевести можно?

- С поэзией еще сложнее. Мне и прозу Цветаевскую очень трудно переводить, потому что это проза с внутренним ритмом, очень ассоциативная. А для того, чтобы перевести поэзию, надо быть поэтом. Я, например, не берусь за это. Недавно я переводила современную русскую поэтессу Марию Степанову. Это был сборник эссе, в котором, в том числе, встречались и поэтические произведения. Я обратилась к своей коллеге, израильской поэтессе, с просьбой перевести стихи.

- А вы сами читаете современную литературу?

- К сожалению, я как тот сапожник без сапог. Для чтения ради удовольствия у меня практически не остается времени. Я читаю то, что мне нужно по работе, иногда что-то по рекомендации. Я недостаточно читаю, к сожалению. Если я читаю, то больше все-таки ивритскую литературу.

- А удовольствие вы от какого языка получаете?

- Я абсолютно двуязычный человек, поэтому мне не важно, на каком языке читать. Я приехала в Израиль в тринадцать лет из Риги, и иврит для меня такой же родной язык, как и русский.

- А как вы стали переводчиком?

- В университете я изучала языки и лингвистику. Вообще, к литературе меня всегда тянула. Я начинала свое знакомство с ивритом с поэзии, и меня это заворожило. Но я совершенно не знала, чем буду заниматься. И к переводам я пришла случайно. Первая книга, которую я перевела, была «И дольше века длится день…» Айтматова. Как ни странно, она превратилась в настольную книгу.

- А есть какая-та система в этих переводах? Есть список литературы, которую нужно перевести на иврит?

- Если мы говорим про русский язык, то тут никакой системы нет. Это происходит спорадически, часто по инициативе самих переводчиков. Издатели недостаточно знают о русской литературе. Да и вообще, сейчас нет особых условий для переводов. Например, в советские времена существовала целая школа переводчиков. Им платили зарплаты, они могли переводить спокойно книгу в течение года. Здесь же переводчик — он одновременно и художественный редактор, и научный. То есть ему приходится выполнять очень много функций.

- И браться за несколько проектов.

- Да. Я работаю, как правило, над несколькими книгами. Я не только переводчик, но и редактор, состою в редколлегии крупного израильского издательства. Но и, кроме того, я еще пишу статьи и разного рода публикации.

- В Израиле люди пишущие вообще не могут прожить на свои гонорары.

- Ситуация очень тяжелая в издательском мире. Это связано и с общим падением читательского интереса к литературе, и к переходу на электронные книги, и к тому, что существует монополия на рынке книготорговли. Поэтому ситуация очень непростая. Мне кажется, мы сейчас находимся на каком-то перекрестке. Хотя, с другой стороны, сколько раз уже хоронили театр, а он все еще жив. Поэтому я верю, что люди будут продолжать читать.

Я долго думала, какой десерт приготовить для Дины, и решила заглянуть в кулинарную книгу 1907 года. Оказалось, что очень популярным угощением в то время было суфле под названием бланманже. В этом было что-то ильфопетровское, поэтому я его и выбрала.

Автор: Майя Гельфанд