Кoгдa гoвoрят o Высoцкoм, срaзу вспoминaют пoxoрoны: Мoсквa, пoчти пoлнoстью зaчищeннaя пo случaю Oлимпиaды, сoбрaлa нa Тaгaнскoй плoщaди мнoгoтысячную тoлпу — нe то тридцать, не то сорок тысяч человек. Еще вспоминают гастроли Таганки в Набережных Челнах: все окна были раскрыты, в каждом окне — магнитофон и в каждом магнитофоне — Высоцкий. А сам он шел, немного сутулясь, по улице. Любимов потом скажет — как гладиатор.

Когда говорят о Высоцком, сразу вспоминают магнитофоны. Древние катушечные, только появившиеся кассетные. Открытые московские окна начала восьмидесятых, из которых — “Охота на волков”, “Кони”, “Банька по-белому”… В курортном литовском Друскининкае я мальчишкой простоял час в толпе около санатория: кто-то из отдыхающих привез с собой “Электронику-302” на батарейках, поставил на скамейку и устроил концерт.

Магнитофоны — да, но похороны вспоминают чаще. Говорили, со смерти Сталина Москва не знала такого всенародного горя.

Похоронили его в лучшем советском гробу, в “изделии номер шесть” — так же как Брежнева и Андропова.

Какие, к черту, волки?

Сначала были легенды. Мол, Высоцкий сидел, едва ли не родился в тюрьме, мотается по Сибири, бичует. Откуда бы иначе песни? Но в семидесятые уже знали: живет в Москве, играет в Театре на Таганке, снимается в кино, пишет песни. А еще он женат на Марине Влади, французской звезде русского происхождения.

Когда говоришь о Высоцком, понимаешь: все это уже не объяснить. Что значило в семидесятые годы играть на Таганке? Быть мужем Марины Влади? Иметь два “мерседеса”? Летать в Париж, Америку и на Таити? Что значит — быть магнитофоном в каждом окне? Взять Илью Лагутенко, сложить со Шнуром, женить на Миле Йовович и определить на главную роль в фильме “Бумер” — нет, все равно не получается.

Семидесятые годы были не только удивительно спокойным десятилетием в русской истории ХХ века — это было время убожества и скудости. Высоцкий выламывался из него, стоял поперек. Два “мерседеса” и жена-француженка так же возмутительны, как недельные запои, заграничные диски, готовность качать права и дать в морду.

Как-то раз в Шереметьеве Высоцкий запарковался под знаком “Стоянка не более 10 минут”. К нему тут же подошел гаишник и потребовал убрать машину. Высоцкий сказал: “Написано 10 минут — и я буду стоять 10 минут, никуда не уйду”. И стоял.
Гаишники мало изменились, так что этот пример понятен даже сегодня.

При миллионных тиражах синглов при жизни у Высоцкого не вышло в России ни одного диска. При неизмеримых тиражах Магнитиздата — ни единой легальной книжки. При всенародной славе — уголовное дело, заведенное в последний год жизни.

Отсюда — еще одна легенда о Высоцком: опальном и гонимом певце, запретном поэте, друге эмигрантов и участнике скандального альманаха “Метрополь”. В самом деле: при миллионных тиражах синглов при жизни у Высоцкого не вышло в России ни одного диска. При неизмеримых тиражах Магнитиздата — ни единой легальной книжки. При всенародной славе — уголовное дело, заведенное в последний год жизни.

Как всякая легенда, эта легенда не сочиняет, а только перетолковывает. Уголовное дело было — но речь шла о фальшивых билетах на гастрольные концерты, а вовсе не об антисоветских песнях. “Метрополь” в самом деле вызвал скандал — но большей частью в Союзе писателей, членом которого Высоцкий никогда не был, и потому его это не касалось. Книжек и пластинок не выходило — зато “Аэрофлот” продавал Высоцкому билеты за полцены: в обмен Высоцкий обязался рекламировать государственную авиакомпанию на Западе. Да, с эмигрантами Высоцкий дружил — но и в КГБ он давал концерты, и с детьми Брежнева выпивал, и на даче у Хрущева был, и в больших кабинетах пел “Охоту на волков”.

Семидесятые годы были временем тотального компромисса и предательства. Недавние друзья переставали подавать друг другу руки по мере того, как одни утверждались в кабинетах, а другие перепечатывали “Хронику текущих событий” или переснимали “Архипелаг ГУЛАГ”. Высоцкий оставался единственным, что объединяло их.

На похоронах Юрий Любимов передает пачку фотографий Высоцкого стоящему рядом милиционеру. Из толпы кричат: “Кому отдаешь? Менту?” Парень срывает форменную фуражку, кидает оземь, рыдает в голос: “Что я, не человек, что ли?”

Иосиф Кобзон предлагает пачку денег распорядителю Ваганьковского кладбища. Тот бледнеет, отступает на шаг и говорит: “Да вы что? Я же его — любил!”

Нельзя сказать, что Высоцкого любили все. Но его любили — повсюду. На фрондерских кухнях, в закрытых институтах, в КГБ СССР и в аппарате ЦК КПСС — всюду повторяли: “Да это ж про меня… про нас про всех, какие, к черту, волки?”

Семидесятые годы были душным, тяжелым временем. Каждому хотелось нырнуть под флажки и добежать до настоящей жизни.

Высоцкий пережил это десятилетие всего на полгода.

Высоцкий умер на наших глазах, а мир остался таким же, как был.

Высоцкий принадлежал предшествующему десятилетию. Он был сыном шестидесятых — образцовым шестидесятником, но не в том, немного карикатурном, смысле, которое это слово приобрело в России. Он был шестидесятник американского образца — недаром его так принимали в Америке: talk-show “60 минут” на CBS, концерт в Голливуде, Лайза Минелли, сидящая у его ног, словно кошка…

Конечно, Высоцкий был посланцем Империи Зла, пугающей восточной страны, вдруг обретшей голос, — но и помимо этого дети эпохи sex-drugs-rock-n-roll’а не могли не почувствовать своего в этом выходце из неритмичной страны, где не было секса, наркотиков и рок-музыки.

Высоцкий был русским Джимом Моррисоном. “Охота на волков” — тот же break on through to the other side, прорыв за флажки, за грань, в беспредел. И если сексуальная революция началась в России с фильма “Колдунья”, где Марина Влади сыграла главную роль, то психоделическая революция повернулась к Высоцкому самым страшным своим лицом. В середине семидесятых он начал с амфетаминов и кончил жизнь, не разбирая — где седуксен, а где кокаин с героином. Кажется, он миновал галлюциногены за ненадобностью: под конец жизни у него и так были видения.

Рассказ о последних шести месяцах жизни Высоцкого похож на бесконечную череду историй о рок-звездах, разрушивших себя алкоголем и наркотиками. Убиравший месячный запас “лекарства” за неделю, изображавший печеночные колики в приемном покое скорой и выпивавший залпом пол-литра водки, он и здесь оказался в международном контексте: именно так и заканчивались семидесятые, веселая эпоха широких клешей, платформ и веры в то, что кокаин не вызывает привыкания. Эпоха, предоставлявшая на выбор множество способов просрать свою жизнь.

Люди, знавшие Высоцкого, говорили: он умер вовремя. Еще немного — и начался бы распад личности.

Как хороши, как свежи были маки,
Из коих смерть схимичили врачи.

Единственная рок-звезда на всю Империю Зла, за полтора десятилетия Высоцкий отыграл всю историю рок-музыки: от Элвиса Пресли до Сида Вишеса, от немного сентиментальных любовных песен — до панк-рока.

Единственная рок-звезда на всю Империю Зла, за полтора десятилетия Высоцкий отыграл всю историю рок-музыки: от Элвиса Пресли до Сида Вишеса, от немного сентиментальных любовных песен — до панк-рока.

Весь русский панк — один огромный трибьют Высоцкому: от Егора Летова до “Соломенных енотов” и “Министерства любви”.

I’ve seen the future, brother, it is murder

Высоцкий, как никто другой, чувствовал насилие. Его песни — как комиксы Нила Геймана, гонконгские боевики или корейское кино: псы слизывают мозги убитых, выстрел сносит подранку полчерепа, волчья кровь проступает на снегу татуировкой:

Убрали свет и дали газ,
Доска какая-то зажглась,
И гноем брызнуло из глаз,
И булькнула трахея.
И он зверел, входил в экстаз,
Приволокли зачем-то таз…
Я видел это как-то раз —
Фильм в качестве трофея.

Только Высоцкий мог на простенький мотив напеть о шахтерах, решивших не откапывать заваленного коллегу, потому что “служил он в Таллине при Сталине”, сказать “снес, как срезал, ловец беглецу пол-лица” и даже на экзотически-западном материале “Бегства мистера Маккинли” сложить гимн насилию и убийству:

С плохими — даже дружен я,
Они хотят оружия,
Оружия, оружия,
Насилия!

Всенародная любовь — благодарность за то, что Высоцкий не забыл ни войны, ни террора. Ни Победы, ни цены, которая за нее уплачена.

Это — наследие дворового военного детства, этика “их восемь, нас двое”, при которой не важно, о ком идет речь — о дружках того, кто раньше с нею был, или о немецких летчиках. Всенародная любовь — благодарность за то, что Высоцкий не забыл ни войны, ни террора. Ни Победы, ни цены, которая за нее уплачена.

После смерти Высоцкого “Мелодия” выпустила двойной альбом военных песен. Туда не вошли не только “Штрафные батальоны”, но и “Охота на кабанов” — самая страшная и честная песня о войне, им написанная. Песня — рассказ о бойне, устроенной уцелевшими фронтовиками, тоскующими по штыковым атакам. Игривый припев, призывающий не пинать егерей за кровожадность, если мы любим карбонад и окорока, — последнее слово в разговоре о цене Победы: поколение фронтовиков отравлено насилием, но не нам их упрекать. И вместе с тем “Охота на кабанов” — чистый гимн насилию и жестокости, запретному плоду, который нельзя забыть — потому что он служит фундаментом “нормальной” жизни с ее миром, карбонадом и окороком.

Эта открытость насилию, мужественная готовность не отводить взгляд — самое “антисоветское” в Высоцком. В благополучные оплаченные нефтью годы он продолжал петь о раскроенных черепах и льющейся крови.

Когда-то Высоцкий острил по поводу вторжения в Чехословакию и Венгрию: “В этом чешском Будапеште уж такие времена, может, скажут, пейте-ешьте, ну, а может — ни хрена”. В восьмидесятом ему было не до шуток: по Би-би-си Высоцкий увидел съемку сожженной советским напалмом афганской деревни и обгоревшие трупы людей, недавно еще гулявших на свадьбе.

Я когда-то умру

Наверное, у Высоцкого несколько десятков песен о смерти и посмертной жизни: даже мало для человека, пять раз бывшего в реанимации и два раза пережившего клиническую смерть. Вампиры собираются на похороны, двое летчиков-истребителей просятся в ангельский полк, литой монумент венчает посмертное “исправление”, звезда катится прямо под сердце. И, наконец, по ту сторону жизни — то же самое: насилие, унижение, отчаяние:

Прискакали. Гляжу — пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап — тысяч в пять — на коленках сидел

Говорят, в очередной раз вернувшись с того света, Высоцкий сказал: “Вы все туда, а я — оттуда!” Андрей Вознесенский написал об этом большое стихотворение: “За упокой Высоцкого, Владимира, коленопреклоненная Москва, разгладивши битловки, заводила его потусторонние слова”. Семидесятые годы были временем бесконечных компромиссов: в опубликованной книжке “Высоцкого” заставили заменить на “Семенова”. Только когда у Вознесенского вышла на “Мелодии” пластинка, ему разрешили читать так, как написал.

Это было летом 1980-го: так что я впервые услышал это “За упокой Высоцкого…” через неделю после его смерти — и удивился: как это Вознесенский успел?

“Оптимистический реквием” оказался только первым из бесконечных стихов на смерть “шансонье всея Руси”. Летом 1980 года их прибивали на стенах Таганки, потом — перепечатывали на машинке, путаясь в авторах, склеивая друг с другом, теряя строфы.

Высоцкий был оплакан многоголосым хором — и когда хор стал стихать, выяснилось, что эпоха прошла. В перестройку шутили: “Эх, был бы жив Володя Высоцкий, он бы уж про них спел!” В том же “изделии номер шесть”, что и Высоцкого с Брежневым, похоронят академика Сахарова, а в августе 1991 года Советский Союз отправится той же дорогой — под звуки песен Высоцкого, транслируемых всю ночь напролет “Эхом Москвы”.

К этому моменту Высоцкий уже был посмертно удостоен Государственной премии, тираж выпущенных “Мелодий” пластинок подбирался к ста миллионам, тиражи кооперативных сборников трудно было сосчитать.

В октябре 1993 года песен Высоцкого никто не слушал.

Иосиф Бродский говорил, что ценит в Высоцком рифмы. Жерар Депардье хотел сниматься с ним вместе. Когда Высоцкий опаздывал, летчики “Аэрофлота” задерживали рейсы, а потом привозили в Париж наркотики в пузырьках от сердечных капель. Он звонил советским министрам как старым приятелям, пинками выгонял следователя ОБХСС из больничной палаты, где лежали его друзья, лечился в сумасшедшем доме, где умер маркиз де Сад, на деньги спорил с таксистом, как быстрее доехать до дома, оставил долгов почти на сорок тысяч доинфляционных рублей, грозился выброситься из окна, дрался в ресторанах, пил с проходимцами.

Он выпивал залпом пол-литра водки, торчал на всех наркотиках сразу, собирался уехать лечиться в Сибирь, но все время опаздывал на самолет. Он разрушал свою жизнь — и жизни тех, кто любил его. Олимпийским летом, когда в Москве дилерам и врачам перекрыли все каналы, он умер — заурядной смертью наркомана и алкоголика.

Пока он был жив, он пел про нейтральную полосу, про гляди какие клоуны, про по-над пропастью, про политинформацию в камере, про Джеймса Бонда в Москве, про последнюю охоту на волков, про иноходца и про Як-истребитель, про конец войны и про ее начало.

Сегодня, когда ностальгическая мода превращает брежневский СССР в подобие утраченного рая, его песни и его судьба доходят до нас свидетельством: сколь бы высоки ни были цены на нефть, всегда можно найти свою колею — to the other side, за флажки, к свободе, разрушению и смерти.

(Текст впервые был опубликован в журнале “Playboy” в январе 2005 года. Еще к юбилею Высоцкого)

Источник: Booknik.ru

Автор: Сергей Кузнецов